тасаввуф: богатство нищих

попытка осмысления эзотеризма Ислама внешним наблюдателем.

город

Город находился посреди пустыни под палящим солнцем. день сменялся ночью, Солнце сменялось Луной.

чужаки видели, что жители города жили в строгих ограничениях, придерживались жёстких законов и выполняли жёстко регламентированный набор ритуалов. им (как и некоторым горожанам) могло казаться, что в этом и есть суть жизни людей Города. но они не знали, что происходило в его сердце.

жители Города были консервативны и казалось, что с годами и веками Город не меняется. Город мог показаться жестоким: казалось, что там не было ничего, кроме палящего солнца, воинов, традиций и ритуалов, непонятных людям извне. и в то же время у жителей было ощущение сплочённого единства.

Солнце спадало и вместо него на небе восходила Луна. она символизировала некую важную для них извечную Истину, но у этой Истины не было имени и она была невыразима словами.

постичь её означало увидеть вещи такими, какие они есть, увидеть их истинную природу, сделав так, чтобы извечная Истина преобразовала тебя, став твоими глазами, руками и ногами.

сад

в центре этого Города находился Сад. именно его и защищали стены.

за пределами и на границе Города господствовали различия и противоположности – это была территория величия и гнева. в центре же Города, в Саду, противоположности совпадали, и в полной гармонии сосуществовали парадоксы. здесь проявлялись красота и спокойствие.

Сад внутри Города был его главной ценностью, с любовью оберегаемой грозными стенами.

периферия Города была чувствительна к различиям, в Саду же различия сливались. вся жёсткость Закона, вся грубость и суровость пустыни и стен преображалась для того, кто побывал в Саду.

нищие

самыми богатыми людьми в этом Городе были отшельники, “нищие”, аскеты в шерстяных одеждах.

они как никто другой видели и понимали суть этого Города – Сад в центре. именно он и был их главным Сокровищем, но одновременно с этим Сокровище не было ничьим из них лично: ведь всё сущее на самом деле принадлежало отнюдь не им.

а если вещи на самом деле тебе не принадлежат, какой смысл в накоплении и жажде наживы?

преобразование

стены придавали Городу внешнюю форму, Сад же был его сущностью. Сад расцветал и в тех людях, которые там побывали: их действия больше не были поверхностными, как действия людей, побывавших только на периферии. они исходили изнутри, и формальное следование законам уступало постижению их сути.

формализм становился избыточным после трансформаций внутри. буква закона была только ключом к тому, что уже включала сущность каждого из путников.

человек, который входил в Сад и вкушал плоды с деревьев, не просто начинал жить в вечном присутствии Истины, у которой не было имени: он понимал, что всегда жил в её присутствии. это преображало и его взгляд на вещи, которые были за пределами Сада.

эта Истина становилась его сутью, плотью и кровью. формализм ритуалов был бессмысленным без преобразования, которое ожидало путника в Саду.

преобразование же состояло не в изменении человеческой природы, не в какой-то коренной переделке человека, а только в усвоении того, что уже было его настоящей природой. сокровища уже были сокрыты в его душе, и от путника требовалась только их актуализация.

человек, вошедший в Сад, больше не видел мир разобщённым, но видел связь всего со всем: каждая вещь после этого, весь мир различения и отдельных объектов казался совсем другим и одновременно с этим оставался тем же. у вещей самих по себе не было собственной природы, их существование было заимствовано у Источника, и каждая вещь была ему подобна.

мир различий становился миром с(л)ияния.

парадоксы и роли

человек, который бродил по пустыне, чувствовал себя частью пустыни. человек, стучащийся во врата города, был человеком, стучавшимся во врата города. человек, который говорил со стражниками, был человеком, который говорил со стражниками. но всё это было только ролями, которые эти люди отыгрывали. человек, входивший в Сад, понимал кто он такой на самом деле и его личное “я”, “я” его ролей, растворялось в Источнике, который и был его настоящей природой.

Сад был территорией парадоксов и логических несовместимостей. Сад был выходом за категории и шаблоны мышления. те категории, в которые загоняла человека среда до этого (среда пустыни, среда Города) никак не подходили к описанию того, что было в Саду. но после того, как человек побывал в саду, все эти шаблоны и категории виделись совсем по-другому: понимание вырастало из растерянности и изумления, а слияние рациональных различий было нужно, чтобы впредь видеть эти различия верно.

постижение Сада – это постижение невозможности постичь его. и в то же время эта невозможность постижения показывала, что такое “постижение” на самом деле.

в этом была диалектика Сада. парадокс был способом, которым в саду уживались противоположности, воевавшие между собой на периферии и в пустыне. парадокс приводил к незнанию, взгляду на мир новыми глазами, а ещё — к внутреннему преобразованию.

парадоксы вели к изумлению, поглощали путника полностью, так сильно, что их “я” исчезало. Сад был местом, где противоположности совмещались и фиксированные модели отпадали. преобразование охватывало путника с ног до головы, чтобы он смог, наконец-то, увидеть суть вещей вокруг.

мгновения, вдохи и выдохи

каждое утро мы открываем глаза и видим перед собой вещи и явления. всю свою жизнь мы делаем вдохи и выдохи. но только помнящий об Источнике может открыть глаза и увидеть всё верно. только помнящий об Источнике может сделать верный вдох и верный выдох, верно почувствовать ветерок над кожей или верно касаться ногами песка.

одни и те же действия для человека, прикоснувшегося к Источнику и человека, с ним незнакомого, совсем не отличались внешне, но были чем-то другим в своей сущности. теперь Источник становился их глазами, ногами и руками.

человек, который бродил по пустыне, чувствовал себя частью пустыни. человек, стучащийся во врата города был человеком, который стучался во врата города. человек, который говорил со стражниками, был человеком, который говорил со стражниками. человек, прикоснувшийся к Источнику, понимал, что никакого “я” “вообще” нет, есть только “я” мгновения.

он сам становился сыном этого мгновения, человеком вдохов. его суть исчезала и гибла каждое мгновение: как можно было бояться смерти, если она была с тобой с самого твоего рождения? смерть никогда не отдалялась от него, но и акт творения был непрерывен. каждый вдох и выдох был моментом исчезновения и гибели его Самости. эти исчезновение, гибель и возрождение и были его жизнью. а парадоксы, совмещение несовместимого каждый раз давали ему возможность посмотреть на мир новыми глазами.

каждое мгновение он обращался в прах и снова восставал из праха. в одно и то же время он был и тождественен старому себе, и не тождественен ему, каждый миг он исчезал и сотворялся заново. преобразование, которые ожидало его в саду – преобразование, которое сопровождало его всю жизнь.

танец дервишей

вечером в Городе звучала музыка, которая переносила Горожан в невидимый мир, к истокам в небытии, где люди слышали обращенное к ним повеление “Будь!”

побывавший в саду понимал, что эта музыка звучала постоянно. все сущности этого мира танцевали, перемещались то из сокровищницы невидимого мира в этот мир, то назад: в этом танце содержалось всё мироздание.

побывавший в саду слышал ритм мира, слышал его музыку и видел реальность как танец сущностей, подчинявшихся ритму, который им передал Источник. каждая пылинка танцевала так, как ей было предначертано.

в каждой бактерии, в каждом атоме, в каждой сущности мира был виден Источник.

миражи и зеркала

мир иллюзий, мир миражей был только метафорой. этот мир оставался, но понимание его реальности смещалось: он воспринимался только как отражение Источника, что-то, что было нужно, чтобы выразить его свойства.

человек, побывавший в Саду, видел самого себя как мираж. всё вокруг было миражом, который одновременно скрывал и раскрывал Источник. более того: он видел и этот сад как мираж, как средство, которое помогало ему видеть Источник во всём.

весь мир был своеобразной системой зеркал, собственное “я” было своего рода слоем пыли на зеркале, само же зеркало было способно отразить и Источник. пыль счищалась с зеркала, и зеркало становилось совершенным.

увидеть себя означало осознать собственное несовершенство и признать совершенство истины, почувствовать боль своего несовершенства. она и пронизывала путника всю жизнь до этого, но он не понимал её природы. Источник же был тем, что было способно эту боль утолить.

путешествие к Источнику было одновременно путешествием вглубь себя, к себе. путник был зеркалом, которое стремилось постичь свою суть. достигший источника человек, человек, побывавший в саду, человек, ходящий по пустыне, не чувствовал больше жажды, потому что ему всегда был доступен безбрежный океан своего “я”.